Песня не осталась с человеком…

Евгения Калашникова знали все тольяттинские литераторы, а его песню «Случай на турбазе» до сих пор на туристских и бардовских слетах распевает полстраны. Жизнь сложилась не лучшим образом: три судимости, масса профессий, мест работы и жительства. Последние годы Калашников попросту бомжевал, лишившись жилища и окончательно спившись. По слухам, он умер семь лет назад прямо в прихожей главпочтамта, похоронен на городском кладбище в казенной безымянной могиле под неизвестным номером. Место его захоронения найти сейчас невозможно: документы он утратил давно, поэтому был похоронен как неопознанный труп.

Неоднократно Евгений передавал, всякий раз прощаясь перед смертью, свой архив различным людям, затем снова его забирал. Двадцать лет назад у него были ученики, которых он учил науке жить и игре на гитаре. Тольяттинские пацаны боготворили Калашникова. В последние же годы многие старались его избегать: он стал неопрятен в быту и социально опасен. Теперь от него остались только песни и стихи. Да и их, наверное, со временем забудут…

Наша первая встреча состоялась в 1983 году — тольяттинский городской клуб песни «Привал» праздновал какую-то свою очередную годовщину. Выступили исполнители песен и всеми тогда уже любимый Юрий Панюшкин. Завершал концерт Евгений Калашников. Выступление было настолько ярким, что даже спустя почти четверть века помнится.

Его самое первое и, пожалуй, единственное интервью вышло в газете «Молодежный акцент» осенью 1990 года. В нем Калашников вкратце рассказал историю своей жизни.

Из первых рук

…Родили меня где-то в Удмуртской АССР, брата до меня — в Казахстане. Родители — бродячие актеры. Бродили по стране, театры создавали кругом, да только ничего у них не получалось. Не профессиональные театры — народные… В 1958-м приехали в Тольятти. Мне семь лет было. В 16 лет отцу морду набил. Он уходил от нас. Он это очень нудно делал — уходил. Уходя — уходи! Короче, он где-то полгода изнывал, что уходит, и вся семья изнывала. Я в девятом классе учился. Сказал матери: отец уйдет — кто-то должен работать на семью. И пошел работать на ВЦМ, а учиться — в вечернюю школу. И отец пришел ко мне на работу — объяснить, какая у меня плохая мать. Я его ударил. И разревелся потом: какой ни подлец он, а отца ударить… Потом, когда я кончил школу, работал на хлебозаводе грузчиком — 56 тонн в день. Отсюда поехал поступать в ГИТИС. Поступил. Все шибко удивились. Я — тоже. И стал учиться в ГИТИСе… А потом мне перестала нравиться жизнь вокруг. Мне стала не нравиться наша страна! Я единственный человек на этом свете, у которого в трудовой книжке записано: отчислен из студентов ГИТИСа по личной просьбе. Почему единственный? ГИТИС — один в Советском Союзе. Отсюда всегда только выгоняют, никто по собственной воле не уходит. Приехал в Тольятти. Ну, думаю, надо в армию собираться… Потом я служил в ракетных войсках. 156 суток на гауптвахте… Близость дисбата… За что? Я не люблю, когда травят человека. Любого человека. Очень давно не люблю. Но если всеобщая травля… Я не люблю, когда много — на одного. «Я, шахтер из Донбасса, осуждаю выступления Солженицына и Сахарова. Я, правда, не читал, но осуждаю…» Послал телеграмму Сахарову: «Всегда с Вами. Женька». Дань справедливости надо отдать: ребята — особый отдел — работали хорошо. Меня быстро нашли… Значит, из армии я пришел в 1973-м. До чертовой матери надоело мне все вокруг. Надоели тетки в винных магазинах — вот такие толстые, все в золоте, — которые с утра пораньше водкой торговали… Я психанул и стал наказывать этих теток. Подделывал лотерейные билеты. И продавал этим теткам, директорам магазинов и ресторанов, официантам. А деньги раздавал студентам. За это все мне дали три года — 147-я статья, часть третья: в особо крупных размерах… Дали всего три года, потому что приехали студенты, вернули все деньги, собрав стипендии, и сказали… В общем — свободу Юрию Деточкину! Следом — еще один срок. 218-я статья: хранение, ношение, изготовление оружия… Из Свердловска я вез сабли. Красивые, одна дамасской стали была, какое чудо! И несколько ножей вез старинных. А поскольку я уже сидел, патента не имел и так далее, меня — фью!.. Вышел на свободу — и сбежал ото всех в тайгу. Я люблю быть один. Мне надо иногда побыть одному. Потому что очень больно ко всему отношусь… Решил: два срока — хватит, наелся-насиделся. Больше не буду. Приехал в Тольятти. Устроился на работу в ТПИ — заведующим студенческим клубом. Сделал сцену, организовал коллективы… Вдруг меня Столбов, ректор, вызывает: вот, пришла бумага из милиции, чтоб мы тебе наставника нашли. Ты что…? Ну, было, говорю. Как же это тогда можно — студентов воспитывать… Я ушел. Устроился в ДК ВАЗа режиссером агиттеатра. Спектакль приготовили, коллектив замечательный был. Вдруг приходит бумага — наставника мне найти… Прибежал в милицию, говорю: вы мне дышать дадите? Я ж человеком быть хочу, чего же вы меня добиваете? Ну… мы обязаны это делать… Бумаги то есть слать. В общем, добили. «Взял» я тогда ночью магазин. Винный. Вынес 10 бутылок водки, воткнул их в снег, позвонил в милицию: «Тут какой-то парень ограбил магазин…» Приехали. Я им читал стихи: Вот так и жизнь пройдет, как осень. Настанет вечная зима…

Дали мне четыре года. Решил тогда, как выйду с зоны, пешком во Владивосток идти, знакомиться с кем-то. Где-то застрянешь, а где-то… Идти и по дороге где-то наконец спиться. И подохнуть — слава тебе, Господи!

Я — лучший поэт Тольятти

Председатель творческого союза художников «Солярис» Олег Березин до сих пор живо вспоминает годы общения с Евгением Калашниковым:  — В 1987 году мы с женой приехали в Тольятти и устроились дворниками. Нам обещали квартиру на улице Мира. Мету я улицу, а рядом метет человек, тоже такой бородатый, не очень уклюжий. Я говорю: «Привет, я Олег!» — «А я Женя!» Я говорю: «Я вообще-то художник. Приехали, квартиру получаем, обещали уже через неделю». Он говорит: «А я на «химии», меня направили работать дворником. Я — поэт. Ты знаешь, я самый лучший поэт в Тольятти». Буквально через неделю он говорит: «Вот, меня освободили, можно не ночевать на «химии», а жить негде». Поселился ко мне и жил три месяца. Надо сказать, что писал он практически каждый день. Как ложился на диван — брал карандаш и что-то чирикал. Мы с ним сдружились довольно плотно. Потом он пропал из вида: где-то года на два уезжал на Север, устроился там работать директором ДК. Но на Севере он не прижился, вернулся назад, начал разменивать родительскую квартиру. Приехал сын лет семнадцати, они на пару с ним квартиру продали, хотели куда-то вложить деньги, купить что подешевле, какую-то малосемейку или еще чего, сняли себе жилье. Женя в то время пил довольно много, сынуля ходил ему за водкой. В один прекрасный день сын не появился, а деньги были все у него. И вот Калашников последний месяц дожил на съемной квартире, потом жить было негде, и он начал бродяжничать — в прямом смысле этого слова. Поначалу, когда был не в таком безобразном состоянии, ночевал у друзей. Он очень ревностно относился к своим стихам, постоянно переспрашивал — как да что, приличные они, не приличные? То есть он сомневался постоянно. А в то же время, как выпьет, у него появлялась твердая уверенность, что они гениальные. Ну вот, он бродяжничал, обратился к спикеру городской думы Дроботову, который дал ему малосемейку на Победе. Поскольку Женя человек был неуживчивый, его выгнали из этой общаги, он пришел ко мне, оставил мешок своих рукописей, говорит: «Мне их хранить негде». Прямо такой целлофановый мешок, и там на всяких бумажных тарелочках разные стишки, заметки. А недели через две вернулся и сказал, что будет жить у друга, мешок этот утащил. Затем не виделись еще года два. Случайная встреча: выхожу, вообще полный бомж, подхожу ближе — это Женя. «Мне неудобно было к тебе стучаться. Я в соседнем доме на девятом этаже ночевал». Я узнал, где он ночует, притаскивал ему жрать несколько дней. Как-то прихожу — его нет. Вскоре он опять появился у меня, притащил несколько кочанов капусты, где-то на даче набрал. «На! — говорит, — ты мне добро делаешь, я тебе тоже хочу добро сделать. На тебе капусту». Рассказывали, как он умер. О его смерти первым сообщил детский писатель Степанов: пришел в «Лавку писателей» и рассказал, что у него есть сведения о том, что Калашников помер. Мне обстоятельства смерти Калашникова рассказывал бомж Саша, он вместе с ним тусовался. Просто была зима, и где-то на почте в районе Голосова, на верхних этажах, на чердаках все и произошло. Слышали, что кричал — видать, весь замерз, потом начал оттаивать: орал, кричал и умер. Никто его не хоронил, до сих пор не знают, где его могила, какой номер, да и вообще точно не знают — мертв ли он, жив ли. Например, его сестра Татьяна до сих пор не уверена: «Может быть, его посадили, может быть, еще выйдет». Но это маловероятно, потому что были свидетели, что он мертв. В 1989 году, когда Женя не пил, посещал «АА» — общество анонимных алкоголиков, как-то приходит ко мне: «Пойдем в Ставропольский отдел культуры». Как раз уже были такие времена — вроде еще советская власть, но в то же время уже дали слабинку. «Пойдем, — говорит, — есть возможность зарегистрировать организацию». И вот мы с ним пришли — я, Калашников и Сергей Тришкин. Нам дали с чего написать документы, я написал устав об образовании творческого объединения художников «Солярис», а они написали устав творческого объединения «Союз». Собственно, так «Солярис» и организовался — получается, с подачи Калашникова: то есть он пришел, меня привел, и я начал это оформлять, за что ему большое спасибо. Вячеслав Смирнов (Окончание читайте в следующем номере).

Если у вас сохранились аудиозаписи, тексты, фотографии Евгения Калашникова, сообщите об этом, пожалуйста, в редакцию: мы готовы принять материалы в дар или снять с них копии.

Случай на турбазе

Мы в то лето вместе с Васей Отдыхали на турбазе. Я из Волги не вылазил, Если бражки долбанул — Что нам рифы, что нам мели, Отдыхали, как хотели. Возмужали, загорели, Правда, Васька утонул.

Через полчаса с турбазы Притащили водолаза. Разбудили, но не сразу, Он глаза открыл, икнул, И «тройного» влил в аорту — Сразу видно: парень тертый, Спец, отличник, мастер спорта. Правда, тоже утонул.

Прибежал директор базы: «Не видали водолаза?» Все духи украл, зараза! Всю похмелку умыкнул! «Ох, найду!» — кричит — и в катер. Там с разбегу дернул стартер, И умчался на фарватер. Там, конечно, утонул.

Ставьте рубль — ставлю стольник — Здесь Бермудский треугольник! За покойником — покойник! Я как крикну: «Караул»! Из кустов в одном погоне, Весь в репьях и самогоне, Прибежал товарищ Пронин, Этот сразу утонул.

А потом тонули ходко Врач и повар с пьяной теткой, Рыбнадзор — тот вместе с лодкой. Ближе к вечеру — вообще: Две комиссии с завода, Все туристы с парохода. И ведь канули, как в воду — Ни привета, ни вещей.

К ночи сторож появился. Ничему не удивился. Говорит: «Ты что, взбесился? Видишь Волгу? Там вчера Поздно ночью посередке Затонула баржа с водкой. Может, сплаваем в охотку? Погуляем до утра!»