На дне

Глеб Дроздов высоко ценил драматургию Горького. В Баку он поставил «Фальшивую монету», о которой впоследствии говорил так:
— «Парусиновый портфель» (М. Зощенко) я поставил потому, что это было нужно для поддержания кассы, комедия. Спектакль к 50-летию комсомола по поэме Е. Евтушенко («Братская ГЭС») — для политики. «Фальшивую монету» я ставил для себя, решал чисто художественные задачи.

В Воронеже 28-летний режиссер решил поставить пьесу Горького «На дне».
— Пашнев, мне нужны песни к пьесе Горького о бомжах, — сказал Дроздов. — Можешь написать?

Предложение было неожиданное, но я сразу сказал:
— Попробую.

Пришел домой, снял с полки том классика пролетарской литературы. Надо сказать, я учился писать пьесы и постоянно читал и перечитывал именно эту драматическую поэму о жизни дореволюционного дна. Я был влюблен в словесное искусство Горького. Характеры все выпуклые, с первой реплики никого ни с кем не перепутаешь, говорят красиво: «Человек — это звучит гордо». У каждого персонажа ярко выраженная харизма обитателей нищей, но свободной жизни. В перечне участников не литературные имена действующих лиц, а театральные роли.

Я, конечно, понимал, что в жизни «На дне» гораздо больше грязи, чем поэзии. Но Горький силой своего воображения преобразовал грязную ночлежку в некий факультет народной мудрости, где и барон, и слесарь и даже хозяин дома для бездомных — великие философы. Он водрузил их всех на кафедру театра, чтобы они высказали свои мысли о том, какой красивой должна быть жизнь на земле. После прослушивания их монологов требовалось немедленно бежать из зрительного зала и делать революцию. Герцен, Чернышевский, Писарев, ну конечно и Горький давно звали людей из домов и театров на улицы. Революция  в России вызрела не только в рабоче-крестьянской массе, но и в литературе. Очень убедительно выражали недовольство существующими порядками писатели. Пьеса «На дне» по своему революционному пафосу была именно такой. Станиславский так ее и поставил в 1902 году во МХАТе, как мечту о лучшей жизни. К тому времени, когда Дроздов собирался поставить пьесу Горького «На дне», страна уже отметила 60-летний юбилей Советской власти. Но в общественном сознании возникли серьезные сомнения в том, что большевикам удалось осуществить народные чаяния о свободной и красивой жизни. Это был 1976 год. Уже состоялся XX съезд партии, уже выбросили из мавзолея труп вождя всех времен и народов (осталась там только мумия Ленина). Уже появились и были наказаны диссиденты. Дроздов не считал себя диссидентом, но, решая в этой постановке общественные и художественные задачи, он почувствовал, что нужна иная, чем у Станиславского трактовка. Пьесу требовалось осовременить с помощью аллюзий. Мы не обсуждали конкретно, что и как нужно сделать. Я должен был предложить свои варианты, а он бы по ним определил: гожусь я для этой работы или нет.

Через несколько дней я принес две песни. Первую я написал от имени Костылева, хозяина ночлежки, чья жена Василиса была любовницей молодого вора Васьки Пепла. Персонаж из прошлой жизни перекликался с настоящим временем тем, как пытался построить свои отношения с Богом. Шел 1976 год. На троне в Кремле — Брежнев. В экономике — застой. В отношениях между людьми  (при катастрофическом дефиците всего) единственный принцип: ты — мне; я — тебе. Аллюзия была в том, что в основу обращения к Богу обиженный женою старик положил именно этот принцип: ты — мне; я — тебе.

МОЛИТВА  ХОЗЯИНА НОЧЛЕЖКИ

Господи Иисусе,
Ты мне, как свояк.
Что ж не дозовуся
Я тебя никак.

Призови к порядку
Ты жену мою.
Я тебе в лампадку
Маслица налью.

Ты бы опустился
До моих забот.
Я бы попостился
Месяц или год.

Вторая песня была написана от имени вора Васьки Пепла. Он тоже мечтал о лучшей жизни, он тоже хотел счастья. А как же — воруешь, виновато общество.

ВАСЬКА ПЕПЕЛ

Я кричу, потому что тоскую
Потому что не знаю кто вор.
Кто украл птицу счастья людскую
И где прячет ее до сих пор.

Ходит мимо и глазом не косит
На холодный и темный барак.
Птицу счастья за пазухой носит,
Не дает улететь ей никак.

Вот попался купец мне навстречу
Там, где все притаилось окрест.
Распахнул на нем шубу овечью,
И увидел не птицу, а — крест.

Соблазнил я преступной любовью
Здесь одну из богатых невест.
Распахнул на ней шубу соболью
И увидел не птицу, а — крест.

Те кресты сладким ладаном пахнут,
А душа-то под ними пуста.
Ну, а я перед вами распахнут,
Нету птицы и нету креста.

Я кричу, потому что тоскую,
Потому что не знаю, кто вор.
Кто украл птицу счастья людскую?
На кого наточить мне топор?

Вот уже и революция совершилась за стенами театра. Вождей этой революции (и самого Горького) отлили из бронзы и поставили на площадях. Люди в зрительном зале сами должны были решить, кто украл птицу счастья людскую: враг народа Сталин, а, может,  Хрущев, приказавший расстрелять голодную демонстрацию в Новочеркасске или престарелые члены Политбюро, затеявшие войну в Афганистане.

Дроздов прочитал тексты песен, сидя у себя в кабинете за небольшим письменным столом, отвлекаемый телефонными звонками и посетителями:
— Получается, Пашнев, давай, давай, — сказал он.

Не стал подробно говорить о песнях . Буднично пригласил к продолжению работы. Вроде бы как я сдал экзамен на умение писать стихи на заданную тему и с теми аллюзиями, которые ему были нужны.

При превращении готовых пьес в мюзиклы, режиссеру требует поэт-драматург. Горький написал пьесу о людях, которых дореволюционная Россия бросила на дно жизни. Я должен был написать к монологам этих персонажей песни с аллюзиями, исходя из общественных настроений своего времени, что я и сделал.

Мы вместе с Дроздовым вышли из кабинета. Я отправился домой, не очень довольный будничным разговором. А Дроздов с двумя моими листочками двинулся по коридору, где были расположены гримкомнаты. До спектакля было больше часа, но некоторые актеры уже пришли. Дроздов заходил к ним, рассказывал о новом спектакле, читал тексты песен. Он проверял себя.

Так он поступал всегда. Например, так он ходил по гримкомнатам с первыми вариантами песен для нашей пьесы «Хроника одного дня. Ему нужно было одобрение актеров, чтобы он чувствовал себя уверенным.

Актерам первые две песни понравились. На следующий день аллюзии, которые предложил я, стали аллюзиями режиссера-постановщика. Я как бы уловил не только настроение в обществе, но и настроение самого Дроздова. С этого момента он стал более активно относиться к вариантам новых песен. Особенно ему понравились обе импровизации, написанные от имени Бубнова, не самого главного персонажа в пьесе Горького «На дне».  

ПЕРВАЯ ПЕСНЯ БУБНОВА

Шумит, шумит во поле рожь —
Ни одного огреха.
Потом придут — ее под нож.
Шум смерти не помеха.

Шумят, шумят, шумят слова:
Борьба, эпоха, веха!
Глядь — покатилась голова.
Шум смерти не помеха.

Читай Псалтырь или Коран,
Зови шутов для смеха,
В корыто бей и в барабан —
Шум смерти не помеха.

Смерть бродит утром и в ночи,
Смерть — это жизни эхо.
Кричи, что хочешь жить, кричи!
Шум смерти не помеха.

ВТОРАЯ ПЕСНЯ БУБНОВА

Вспоминая дни былые,
Мы как будто шубу шьем.
Шьем, а ниточки гнилые,
Вот и думай, что почем?

А в года угрюмо-злые
Мы другим такое шьем.
Шьем, а ниточки гнилые,
Вот и думай, что почем?

Мы портные—часовые,
Мы туза на спину шьем.
Шьем, а ниточки гнилые,
Вот и думай, что почем?

Пальцы зябнут, иглы гнутся,
Дьявол дышит за плечом.
Шьем, а ниточки не рвутся,
Вот и думай, что почем?

Это были уже не пробные песни, а планомерная реализация намеков, намеченных в первых вариантах. Дроздов считал, есть и такой способ постижения классической драматургии: с помощью аллюзий. Акцентируя намеки, создавая современные аллюзии, он тем самым извлекал из пьесы энергию необходимую для активного сочувствия в зрительном зале.

Ключевые слова «Шум смерти не помеха» и «Шьем, а ниточки гнилые, вот и думай, что почем?» — из пьесы Горького «На дне». Я нагрузил их современным содержанием. За этими метафорами угадывались доносы и репрессии, сфабрикованные (шитые белыми нитками) дела и приговоры.

— Так, Пашнев, так!— сказал Дроздов. — У Станиславского главным действующим лицом является Сатин, философ свободы. У нас в спектакле главным действующим лицом будет Бубнов. Станиславский сделал из пьесы Горького патетическую драму. Мы поставим трагическую комедию. Мы будем петь о мечте и достоинстве, которые резко контрастируют с теми условиями, в которым мы все находимся.

Всего получилось 10 песен. Музыку к ним написал ленинградский композитор Ремир Левитан. Дроздов познакомился с ним в Нижегородском театре драмы. Ремир в то время заведовал музыкальной частью в этом театре. Во время работы над спектаклем по повести Сергея Антонова «Разорванный рубль» подружились и, как оказалось, на всю жизнь.

Дроздов совсем недавно возглавил воронежскую драму и вот после партийных спектаклей «Мария» по пьесе Салынского и «Хроники одного дня» по нашей с ним пьесе, ставил очень смелый по тому времени, просто опасный спектакль. Ремир Левитан охотно помогал ему озвучивать аллюзии. Он приехал в Воронеж, начались музыкальные репетиции, распевки. Уже во время первых прогонов за стенами театра стали циркулировать опасные слухи. Говорили:
— Дроздов поставил по пьесе Горького антисоветский спектакль с пением.

На сдаче в зал набилось столько народу, что негде было сесть работникам театра. Я стоял в дверях в тесной толпе людей. Рядом со мной в этой толпе стоял заслуженный артист России Ефимов. Вышла на сцену проститутка Настя (Ее играла артистка Мысовская) и запела свои куплеты, в которых мечтала вырваться из угрюмой ночлежки.

ЛЕБЕДИНАЯ  ПЕСНЯ НАСТИ

Что ж вы, люди, смотрите
Под ноги да под ноги?
Что же вы, как лошади,
От работы потные?
Дураки и дуры вы,
Небесам не верите,
Поднимите головы —
Полетели лебеди.

Полетели в небо,
Полетели в небо
Потянулся к солнцу
Лебедей косяк.
Полететь и мне бы
Полететь и мне бы
Полететь и мне бы так.

Что ж вы, люди, смотрите
В скважины замочные,
Что же вы не верите
В чувства непорочные?
Дураки и дуры вы,
Никого не любите,
Поднимите головы —
Полетели лебеди.

Полетели в  небо,
Полетели в небо,
Потянулся к солнцу лебедей ксяк.
Полететь и мне бы,
Полететь и мне бы,
Полететь и мне бы так.

Что же вы, люди, смотрите
В кошельки-кошелочки,
Что же вы торгуетесь,
Купчики-торговочки?
Дураки и дуры вы,
Деньги к деньгам лепите.
Поднимите головы —
Полетели лебеди.

Полетели в небо,
Полетели в небо,
Потянулся к солнцу лебедей косяк.
Полететь и мне бы,
Полететь и мне бы,
Полететь и мне бы так.

Артист Ефимов, выдержанный пожилой человек, выслушал все до конца, повернул ко мне голову и довольно громко (так что несколько человек обернулись) сказал:
— За что же вы нас так?

Он был прав. Дроздов обращался ко всем, в том числе и к нему. В застойный период он хотел взбудоражить общество, как в 1902 году Горький и Станиславский взбудораживали сидящих в зале постановкой этой пьесы. Дроздову нравилось, что есть возможность прямого обращения «Дураки и дуры вы: до сих пор верите в развитой социализм с человеческим лицом Сталина, Хрущева и Брежнева.

Это был политический поступок театрального игрока. Но на сдаче спектакля присутствовали политические игроки из Обкома КПСС и Управления культуры. Восемь из десяти песен они приказали немедленно снять. Остались только две песни: предисловная о Горьком, поскольку в ней мы всего лишь напоминали зрителям биографию писателя; и безобидную, как они считали, по отношению к Советской власти песню Актера.

ПЕСНЯ АКТЕРА

У гусара звенящие шпоры,
У красотки — лиловый берет.
Все мы, видно, немного актеры,
Не актеров, наверное, нет.

Кто-то женщину светлую губит,
Завлекает обманом в костер.
Он играет в любовь, а не любит.
Он — актер, он — актер, он — актер!

Перестаньте же быть дураками,
Жизнь любя или жизнь не любя,
Не играйте страданье руками,
Не хватайте за горло себя.

У гусара — звенящие шпоры,
У красотки — лиловый берет.
Все мы, видно, немного актеры,
Не актеров, наверное, нет.

Но и эти два последних музыкальных номера, в конце концов, сняли, чтоб ничто даже не напоминало, что песни были.

Спектакль играли без песен, но осталась музыка Ремира Левитана, а главное осталось художественное решение, где мхатовский пафос «Человек — это звучит гордо» был снижен до угрюмой реплики Бубнова:  «Анна умерла, кашлять, значит, перестала. Очень кашляла она беспокойно». Спектакль не получился таким, каким хотел его сделать Дроздов, но пользовался у зрителей большим успехом. Дроздов впоследствии так говорил об этой своей работе:
— В 1978 году мы показывали «На дне» в Москве. Присутствовал министр культуры П. Н. Демичев. Он не уловил антисоветский пафос спектакля, но изобретательная игра актеров вызвала у него восторженную реакцию. По его настоянию нам присудили высшую премию Министерства. По деньгам она была даже выше Государственной премии. Поразительное дело, спектакль шел впоследствии 6 лет. Для провинции это рекорд, другого такого случая не знаю.

Вскоре Дроздов уехал из Воронежа. Шли годы, менялись театры, менялись правители в Кремле. Время от времени в разговорах со мной мой друг вспоминал воронежский спектакль «На дне». Он говорил:
— Когда-нибудь я все же поставлю мюзикл по этой пьесе Горького с твоими стихами, с музыкой Левитана, ну, может быть, с добавлением нескольких номеров из сегодняшнего дня.

В Тольятти этот разговор получил конкретное продолжение. Я решил напечатать свои театральные стихи к пьесе «На дне». Дроздов написал к этой публикации предисловие. Привожу его полностью, оно небольшое, но в нем четко сформулирована задача современного мюзикла, как представлял его себе в то время художественный руководитель театра «Колесо». Это была как бы еще одна наша совместная работа, но уже не в театре, а на страницах газеты…

«Известно, что греческий театр родился из песнопений на празднованиях, посвященных плодородию земли. Впоследствии от этой традиции в драмах и трагедиях остался хор, который объяснял или предварял действие. Бертольд Брехт для своих пьес позаимствовал древнюю традицию, но придал ей иной характер. В его «зонгах» (песнях) не объяснялось, что произошло или произойдет, а как бы аккумулировался эмоциональный смысл происходящего. После Брехта «зонги» стали широко бытовать и на русской сцене.

В семидесятые годы я поставил в Воронежском академическом театре драмы мюзикл по пьесе М. Горького «На дне» Музыку написал Р. Левитан, стихи – Э. Пашнев

После первого спектакля все песни, кроме одной, были запрещены цензурой. А потом потребовали убрать и эту последнюю, посвященную самому Горькому.

Э. Пашнев написал ряд стихотворных монологов от имени персонажей горьковского «дна». Осмысливая характеры прошлого, он продлевал их в наше время. Другими словами, искал лицам, выхваченным из толпы, продолжение в лицах, затерянных в толпе сегодняшнего дна. Это были песни-мостики между прошлым и настоящим, перекинутым над рекой по имени «реально победивший социализм».

Мне, режиссеру, эти песни помогали ставить современно звучащий спектакль, прослеживать меняющуюся, но в чем-то все же неизменную природу человека.

Некоторые называют песни для спектаклей – прикладной поэзией. Конечно, стихи, вышедшие из литературного произведения, светят отраженным светом этого произведения. Но в данном, конкретном случае, они излучают и свой свет. Иначе не были бы запрещены цензурой. Теоретики «реально победившего социализма» утверждают, что мы поймали птицу счастья. А в спектакле Васька Пепел, вор, спрашивал в своей песне, обращенной к зрительному залу:

Кто украл птицу счастья людскую
И где прячет ее до сих пор?

Театральные стихи Э. Пашнева не утратили своей актуальности и сегодня
Глеб Дроздов,
Народный артист России, лауреат Государственной премии России».
(«Тольятти сегодня», 27 марта 1992 г.)

За год до смерти, уже после того, как Дроздову сделали операцию и были обнаружены в печени метастазы, он неожиданно завел со мной разговор о постановке мюзикла на сцене театра «Колесо».
— В будущем году мы проведем весной международный фестиваль. Приедут итальянцы, чехи, французы со своим авангардом. Надо же и нам грохнуть. Тебе придется поработать над песнями. К тем, что есть, надо добавить еще парочку таких, забористых.
— Кто к ним музыку напишет?

Ремира Левитана к тому времени уже не было в живых. Дроздов перед смертью был у него в Ленинграде. Они прощались, говорили о мюзикле без музыкальных номеров. Дроздов дал слово, что обязательно поставит полную версию мюзикла. Все в театре знали, что он дал такое обещание. Сейчас Дроздов сказал:
— В Самаре есть хороший композитор Ливянт. Он напишет несколько номеров к тем, какие уже есть. Урожайчик не обидится.

В семье Дроздова Левитана называли  «Урожайчик» за рыжий цвет волос. Я почувствовал, что он уже познакомился с Ливянтом и у них был разговор о сотрудничестве.
— Грохнем, Пашнев! — повторил Дроздов.

Я, конечно, был рад, что он собирается поставить спектакль с моими стихами и музыкой Левитана и Ливянта, но настораживало желание получить от меня новые тексты.
«Ну, да «грохнем», — подумалось мне, — Я должен буду написать такие песни, чтобы получился грохот, тут одним-двумя номерами не обойдешься. А он будет браковать тексты, и отбирать один из трех. Мало ему музыки Левитана и тех песен, что уже есть.
Дроздов почувствовал мое настроение:
— Так надо, Пашнев. Жалко, что тогда не удалось отстоять песни. Некоторые там и остались, в той эпохе. Но многие сохранили свою силу, их можно петь в новом спектакле. А в одной до сих пор звучит громкое эхо. И даже стало еще громче.
— В какой?
— В песне Сатина. Наизусть помнишь?
— Помню.
— Прочти.
Я прочитал…

ПЕСНЯ САТИНА

Протрезветь бы нам бы,
Объяснить бы люду…
Подлые сикамбры
Рыскают повсюду.

Ходят на базаре,
И стучатся в двери.
Без рогов, но — хари.
Без хвостов, но — звери.

Все бы их с утра бы
Обвалять бы в саже.
Если мы сикамбры,
Значит, нас туда же.

Пушки в Севастополе
И березку во поле —
Все до нитки пропили
Подлые сикамбры.

Взять бы их за жабры
И встряхнуть утробно.
Что же вы, сикамбры,
Это ж неудобно.

На монетах профили,
Перпетуум-мобиле,
Все на свете пропили
Подлые сикамбры.

Помолиться в храм бы,
Но черны сутаны…
И берут сикамбры
Города и страны.

Прячьте в Севастополе
И в душе и во поле,
Что еще не пропили
Подлые сикамбры.

Дроздов помолчал немного, как бы вспоминая воронежские события времен постановки мюзикла «На дне».
— Как нам удалось в 1977 году угадать, что через 10, нет, через — 15 лет,  Ельцин пропьет Севастополь в Беловежской пуще, где собрались сикамбры Шушкевич, Кравчук и наш пьяница, чтобы подписать «Беловежское соглашение» о развале огромной страны на отдельные княжества.

Мы, как всегда, сидели во время этого разговора за столом. Выпили «За успех нашего безнадежного дела».
— Ну, давай, Пашнев, ты поработай, — сказал на прощанье Дроздов
—Хорошо, — ответил я.

Но еще долго не мог приступить к этой работе. Мне казалось, я использовал все имеющиеся возможности для усиления эха монологов классической пьесы в новых современных условиях. Дроздов подталкивал меня, торопил. С этой целью он делился со мной подробностями постановочного плана, обсуждал распределение ролей:
— Сатина сыграет Игорь Касилов. Помимо «сикамбров» ему надо написать еще одну-две песни.
— Я слышал, Игорь уходит из театра.

Дроздов помрачнел. Я напомнил ему неприятный момент. Этого молодого поющего актера, на котором держался репертуар в театре «Колесо» пригласил в театр Эстрады (в драматическую труппу) Хазанов. Знаменитый эстрадный актер устал от своей юмористической маски и собирался ставить серьезные спектакли.
— Если Касилов останется, — медленно проговорил Дроздов, — ему надо написать еще несколько песен. Если Касилов уйдет, хватит и одной песни про сикамбров.
Дроздов поговорил с Касиловым, рассказал ему о своем замысле. Игорю это было интересно. Вроде бы договорились работать. В тот же день я написал еще одну песню  от имени Сатина.

ПЕСНЯ САТИНА О СОВЕСТИ

Слушай, слесарь, по секрету
И на долгие года…
Совесть есть, так денег нету
И не будет никогда.

Я скрывать уже не стану
Эту истину одну.
Совесть мне не по карману,
Обыграю, обману.

Верю Библии, Корану,
Не хочу идти в тюрьму.
Совесть мне не по карману.
Кто ответит: почему?

Пожалел кого-то спьяну
И не помню где, кого?
Совесть мне не по карману,
Но страдаю от чего?

Началась интенсивная работа над текстами новых песен. Мне пришлось написать не одну-две, как говорил Дроздов, а тридцать — к тем, что уже были. Мастер безжалостно браковал варианты. Те, что одобрял, директор театра тут же отвозил в Самару композитору Ливянту. Одобренных было уже больше десяти, но Дроздов каждый наш разговор заканчивал на одной ноте:
— Давай, Пашнев, еще поработай.
Я возмущался, тем более что работал без договора. Друг попросил написать. Вот я и написал. Общее число песен, с теми, что Ремир Левитан успел положить на музыку, получилось сорок.
— Дроздов, я не вижу конца работы. Что тебе еще нужно?
— Понимаешь, мне нужно о печальном — весело. Между Василисой и Васькой Пеплом — ненависть. А надо написать весело, чтобы можно было разыграть с танцами, плясками. Я хочу, Пашнев, создать классический мюзикл.
Дроздов умел объяснить четко, что ему нужно. Я написал о печальном — весело.

ДУЭТ ВАСЬКИ ПЕПЛА И ВАСИЛИСЫ

ВАСИЛИСА
Ах, какие речи,
Молнии из глаз.
Обними покрепче,
Словно в первый раз.
Ты всегда готовый
Проломить висок.
Обними, рисковый,
Ну, еще разок!

ВМЕСТЕ
Эх, опять —
Двадцать пять!
И пошла душа плясать.
Руки-ноги
Без дороги
Стало некуда девать.

ПЕПЕЛ
Хоть пляши, хоть молися,
Нет в тебе молока.
Твоя грудь, Василиса,
Словно два кулака.
Хочется помять их
Под веселый пляс,
Задушу в объятьях,
Как в последний раз

ВМЕСТЕ
Эх, опять —
Двадцать пять.
И пошла душа плясать.
Руки-ноги
Без дороги
Стало некуда девать.

— Это уже лучше, — сказал Дроздов.— Завтра директор отвезет в Самару вместе с хоровыми песнями. Композитор должен проверить тексты по ритму. Тебе придется немного поработать с Ливянтом, как ты работал с Левитаном.
— В чем проблема? Пусть директор выпишет мне командировку. Я поеду в Самару, мы сядем с композитором и все сделаем.
— В чем проблема — в том проблема: мне надо заказать музыку, чтобы осенью приступить. Может быть, успею поставить. Давай, подумай еще, Пашнев, над остальными текстами.
Дроздов был смертельно болен. Он готовился поставить свой последний спектакль. Этой работой мастер собирался помянуть своего друга-композитора Ремира Левитана. Одновременно он вспоминал радости и печали воронежской премьеры и создавал новую редакцию мюзикла, которым мы должны были «грохнуть» на международном фестивале. Другими словами, он хотел уйти, хлопнув дверью.

События, однако, складывались не так, как он планировал. Игорь Касилов все-таки уехал в Москву. От предложения Хазанова он отказался, но поступил на режиссерские курсы к Петру Фоменко. Предполагалось, что он уезжает не навсегда, а на некоторое время.

За то время, пока я писал сонги, Дроздов дважды съездил на обследование в Германию. Вернулся он после второго раза без надежды на выздоровление. Мы встретились с ним в его московской квартире. Сели за стол. И Дроздов сразу же (перед первой рюмкой) сказал:
— Я решил поставить Шиллера «Марию Стюарт». «На дне» ставить не буду, пока не вернется Касилов.

Я уже знал, что Касилов не вернется в Тольятти. У него хорошо шли дела в Москве. Он постигал на курсах профессию режиссера, выступал успешно на эстраде. В Тольятти, еще до отъезда, ему намекали, что Дроздов неизлечимо болен. И он (любимый ученик мастера) может стать его преемником. Но Игорь Касилов почему-то не захотел воспользоваться этой возможностью.
Дроздов вскоре приступил к репетициям пьесы Шиллера, Я снова положил в нижний ящик стола тексты песен — все сорок номеров. Пострадал и композитор  Ливянт. Он тоже работал без договора.

Я поместил в этой главе основные сонги в надежде, что однажды появится в театре «Колесо» режиссер, который в память о народном артисте Глебе Борисовиче Дроздове, основателе театра, поставит полную версию мюзикла «На дне».

С этой же целью заканчиваю главу хоровыми песнями и «Алешкиными куплетами», которые не уместились в сюжете, где я пытался пересказать своими словами и текстами песен замысел талантливого режиссера. Смерть помешала ему завершить эту работу.  

Итак, первая хоровая песня об олигархах, которые безнаказанно украли кое-что из того, что принадлежало всем и стали хозяевами жизни. Вторая хоровая песня о новых бомжах в России.
И куплеты Алешки-сапожника, посвященные пьяному буйству загадочной русской души…

ПЕСНЯ О ВЕЛИКОМ ВОРОВСТВЕ

САТИН
С победою вернулась рать,
Прошла парадным строем.
Настало время воровать
И трусам и героям.
ХОР
Воруй на Пасху и Покров,
Воруй, а не проси.
Воруй, воруй
И будь здоров.
И нету лучше, чем воров,
Хозяев на Руси.
САТИН
Любовь уложена в кровать,
Укроем дорогую.
Настало время воровать
Теперь любовь другую.
ХОР
Воруй на Пасху и Покров,
Воруй, а не проси.
Воруй, воруй
И будь здоров,
И нету лучше, чем воров,
Хозяев на Руси.
САТИН
Сияют купола опять,
Хотя живем убого.
Настало время воровать
Святую власть у Бога.
ХОР
Воруй на Пасху и Покров,
Воруй, а не проси.
Воруй, воруй
И будь здоров.
И нету лучше, чем воров,
Хозяев на Руси.
САТИН
Прости нас всех, Россия-мать,
Ты в том не виновата.
Мы долго будем воровать.
Страна у нас богата.
ХОР
Воруй на Пасху и Покров,
Воруй, а не проси.
Воруй, воруй
И будь здоров.
И нету лучше, чем воров,
Хозяев на Руси

МУСОРНЫЕ БАКИ

СТАРИК
Поздние гуляки
Разгоняют хмель.
Мусорные баки —
Ужин и постель.
Не видать во мраке
Мне моей страны.
Мусорные баки,
Как всегда полны.
ХОР
И опять ночной порою
Птица счастья за горою.
Вместе с солнышком садится,
Вместе с солнышком встает.
Улетает счастья птица,
За перо бы ухватиться,
Да несчастье не дает.
ВАСЬКА ПЕПЕЛ
Лилии и маки —
Яркой жизни цвет.
Мусорные баки —
Камень и кастет.
Не убили в драке,
Разгребай свой клад,
Мусорные баки —
Дикий маскарад
ХОР
И опять ночной порою
Птица счастья за горою.
Вместе с солнышком садится,
Вместе с солнышком встает.
Улетает счастья птица,
За перо бы ухватиться,
Да несчастье не дает.
БАРОН
Я хорош во фраке,
Выбросил бы кто б.
Мусорные баки — 
Лучший гардероб.
Нет жены, собаки,
Потерял жилье.
Мусорные баки —
Отечество мое.
ХОР
И опять ночной порою
Птица счастья за горою.
Вместе с солнышком садится,
Вместе с солнышком встает.
Улетает счастья птица,
За перо бы ухватиться,
Да несчастье не дает.

КУПЛЕТЫ АЛЕШКИ-САПОЖНИКА

АЛЕШКА
Отказали мне в ночлеге,
Но я всюду парень свой.
Под колесами телеги
Я лежу на мостовой.
Потому я так кричу,
Потому я так играю.
Ничего не хочу,
Ничего не желаю.
Я лежу в грязи-заразе,
На пути у всех торчу.
Не хочу из грязи в князи,
Сапоги шить не хочу.
Потому я так кричу,
Потому я так играю.
Ничего не хочу,
Ничего не желаю.

ХОР
Эх, раз!
Прямо в глаз.
И пошел перепляс.
А потом еще и в нос,
А потом братания.
Весело до слез,
До ры-да-ни-я!

АЛЕШКА
Мне не надо денег много,
Отберет полиция.
Есть душа, но нет в ней Бога,
Не могу молиться я.
Потому я так кричу,
Потому я так играю.
Ничего не хочу,
Ничего не желаю.
Надевай на лошадь сбрую,
А меня не смей, не тронь.
Растяну я, разорву я
Свою душу, как гармонь!
Потому я так кричу,
Потому я так играю.
Ничего не хочу!
Ничего не желаю!

ХОР
Эх, раз!
Прямо в глаз.
И пошел перепляс.
А потом еще и в нос,
А потом братания.
Весело до слез,
До ры-да-ни-я!

Время от времени я приезжаю в Тольятти. Так странно видеть рядом с дверью служебного подъезда мемориальную доску. Меня встречает все такой же серьезный и красивый Дроздов, только не живой, а медный. Теперь он снаружи театра. И я тоже снаружи театра. Постою и медленно иду дальше. Повидались.

Для того и воспоминания пишу. Написал, как бы еще раз поговорили о том, что ставить и как ставить.